Я заслонюсь рукой
От пламенного ока.
К чему вопросы,
Коль ответа нет?
Средь тысячи времён
Есть только лишь дорога.
И нет, увы, совсем,
Обетованных мест.






Вся красота осталась позади:
Одежды сорваны, как перед погребеньем,
Мир омывают, словно труп, дожди,
А после в саван заключат метели.

Пусть до зимы, пока что, далеко,
Но с каждым днём, мир скорбнее и строже:
Темнит печаль прекрасное лицо –
- Ему ль не знать, что он на смертном ложе!

Но всматриваясь в резкие черты,
Ловлю я то, что не увидел летом,
И постигаю – красоту морщин
И волю жить, без Веры и Ответа…







Вновь висит над горизонтом Зимняя звезда.
Ангела перо упало, вдруг, с его крыла.
Лёгким, белым, чистым снегом опустилось вниз.
Ели теперь спорят с небом чистотою риз.
Ночью будет, с звёздным небом, в блеске спорить снег.
Тёмный ангел, пролетая, свой замедлит бег.
И, быть может, с сожаленьем, помянёт о том,
Невозвратном, светлом веке, когда был с Отцом.
Если вспомнит, то заплачет. Не слезами – льдом.







Снежинка падает в раскрытую ладонь,
Порой, как мысль негаданная в душу.
Скажи, зачем, беспечный предок мой,
Когда-то вылез ты из тёплых вод на сушу?

Скажи, зачем, ты свой уютный ил
Покинул, ради звёзд и ради ветра?
Ах, да, прости, я как-то позабыл,
Что ты, увы, искал совсем не это!

Ведь ты хотел не звёзды, а покой,
Не шёпот ветра, а всего лишь пищи,
И знать не знал, идя этой тропой,
Что добредёшь и до моей ты жизни.

И я не знал, что мысль здесь обрету,
Что появлюсь когда-то здесь и где-то,
И за свою и за твою судьбу
Терзаем буду поиском ответов.







Я сомневался до последнего,
Что этот мир чего-то стоит.
Я с ним сражался с исступлением,
Хоть говорят – один не воин.

Из точки своего присутствия
Я сделал центр мироздания,
И мерил вечность безрассудно я
Мерилом своего незнания.

Бессмысленность всего извечного
Казалось бредом сумасшедшего,
Пока, в конкретности мгновенного,
Не вскрикнул радостью нашедшего.

Пока не встретил в бесконечности
Ту, что искал тысячелетия,
И солнце, что у края млечности,
Мне не дало успокоения.







Я кружился снежинкой в метели,
Из иных выпадая глубин –
- Бесконечность, сводимая к мере,
Как в бутыль загоняемый джинн.

Я был всем, или вовсе я не был,
Что по сути своей – всё равно.
Но тогда уже знал я и верил
В то, что мир – не одно лишь добро.

И беспомощно ждал той минуты,
Когда вечность порвёт свою нить.
И отведал, в свой срок, я цикуты:
Вспыхнул свет, я вздохнул – и стал жить!







Мир спрятал, с улыбкою горькой, загадки:
Стал взрослым, задумчивый в прошлом, ребёнок.
И тайны, собравшись в житейские складки,
Повисли на том, кто был раньше так тонок.

Он, житель, когда-то, лишь просто Вселенной,
Отныне живёт, сообразно прописке,
И вместо загадки, живой и нетленной,
От жизни зарплату берёт, по расписке.






Я смотрю, как уходят мгновенья мои,
В ненасытность секунд, разгрызающих дни.
Острой болью, зубами забот и тревог,
Или стуком разлуки по рельсам дорог.

И во встречах любых чую этот же яд:
Бесконечный, дурной, убывающий ряд.
Ускользанье, страданье, потеря себя
Из конкретности каждого нового дня.

Мне б надежды чуть-чуть, мне бы песню – не стон.
Но пророчил мне счастье один лишь Харон.
С ним бы плыть. – Да один неразменный пятак.
И сознанье того, что не надо бы так.







Мне свобода, как тяжкий крест.
Не свободу бы мне, а насест,
Где сидел бы я с птицею вольной,
Столь желанной, и столь же гордой.

Но не сесть рядом с ней, не поймать.
Остаётся – лишь горько вздыхать,
И кляня несуразность природы,
Всё валить на испорченность рода.

Ведь, по жизни, я явный сорняк,
И не птица, к тому же, а рак.
А она – настоящая дева!
И направо мне, ей – налево.

Но я в сердце открыл ей дверь.
Вот теперь и пою эту трель –
- Помесь страсти, безумия, боли -
- Всё о птице, живущей на воле.

Сам не знаю, зачем я пою.
Не уверен, что даже люблю.
Но не в силах изгнать наважденье,
Всё любуюсь её опереньем.






А жизнь – как толща тёмных вод.
И тонкой плёнкой – небосвод.
И трупами усталых рыб
Отмечен путь земных орбит.

Плыву, пуская пузыри.
А вместо звёзд – лишь фонари.
Да, как безликая беда,
Уныло смотрит вниз луна.

Безмолвно шевеленье губ:
Здесь каждый – лишь оживший труп.
И как вода, пусты слова,
У бездны илистого дна.






Я подводною лодкой залягу на дно.
Затаюсь, пережду – слишком стало темно.
Погружусь в тишину неподвижных глубин,
Приобщусь, хоть на время, к судьбе субмарин.

Время сжалось, под тяжестью давящей вод.
Я тихонько лежу – ни назад, ни вперёд.
Я тихонько лежу и гадаю о том,
Затаился я, всё ж, или просто утоп?

Жизнь идёт наверху, где плывут корабли,
Где дыханием бури пропитаны дни.
Ну а я, до поры, скрылся в холод и тьму.
Может, что-то сумею, может что-то пойму…






Каждый день – что кусок сухаря:
Зубы ноют – да есть хочу.
Может, право, всё это зря?
Может, так. Да я промолчу.

Булку сдобную – вот бы что съесть!
Чтобы жизнь – бутерброд с икрой!
Только знаю – сомнительна честь
Перестать быть самим собой.

Пусть мозоли в костлявой душе. –
- Не заплыть бы ей только жирком!
Лучше в сотый раз крикнуть. –Туше! –
- И кольнуть жизнь усталым клинком.

…Ешьте яблоко, с Евой, Адам. –
- Хуже ада, прилизанный рай.
Лучше, право, терзаться от ран,
Чем скучать среди ангельских стай.






Снег под ногою – пружинистым скрипом.
Звёзды на небе, морозном и диком,
Чёрном, как морок, бездонном, как рок.
Холодом веет с астральных дорог.

Вот небо берёт очень тонкую ноту.
На толстой подошве, скользят камелоты:
Свет от Луны, под ногою, как лёд.
А звёзды – как пчёлы, а время – как мёд.

Но нет, всё не так! – Звёзды – это лишь соты.
Вокруг же, как осы, – секунд злые роты,
Воруют оттуда божественный сок
И вечности портят возвышенный слог.

А, впрочем, плевать! – Ведь мелодия вечна!
А, значит, - и дальше иду я беспечно.
Пока свой шагаю отмеренный срок,
Не рок мне не страшен, ни время, ни бог!







Прочь хотел я. – Да так и не смог!
Я молчал – но кричал между строк.
И хоть знал, что так больше нельзя,
Был лишь пешкою против ферзя.

Это рвалось, как буря в дверь.
Меня, к чёрту, сорвало с петель.
И свой дух разметав, словно прах,
Потерял я, пред совестью, страх.

Но меня и сильней, и мудрей,
Ты мне воду дала, а не хмель.
Словно лёд. – Видишь? Пью я до дна!
Не сердись и прости меня!






Как странно – даже в царстве тьмы
Я видел радугу!
Над речкой, что черней смолы,
Сквозь лес – корягою.

Над городом, что вечно спит
В своём зловонии.
Пред Оком, что угрюмо зрит,
В своём бесплодии.

Она взметнулась ярким сном
В бредовой полночи. –
- Зажмурил окна каждый дом,
В боязни солнечной.

Весь город злобно зарычал,
Щетинясь трубами.
Сжал в складки каждый он квартал,
Под цвета дугами.

Вскочил и, словно пёс цепной,
Вцепился в радугу.
Он верил – свет дан Сатаной,
Ему на пагубу!






Я не верил, не ждал, только чувствовал – это придёт.
Как и ночь, после дня, как зимой, вслед теплу – скользкий лёд.
Лишь сомкнулись уста, лишь умолкло звучание слов, –
- Была в небе звезда, теперь та – что со мной делит кров.

Только сила небес, воплощённая в сладостность форм,
Словно взнузданный бес, не очаг – а пылающий горн.
Не любовь, а огонь, и душа моя – пепел и соль.
Пусть ты шепчешь. – Не тронь! – Но блаженство сильнее, чем боль!






День – безликим, унылым, дождливым пятном.
Я вгрызаюсь в него, суетливым кротом.
Рвусь наверх, только вряд ли увижу я свет,
Потому что, как все, от рождения, слеп.

Но я знаю, что, где-то там, бродит Луна.
И о звёздах, нет-нет, да доходит молва.
Да и, в общем, куда-то да надо ползти.
Так что - лучше уж вверх, чем копаться в грязи.






Опять всё – задом наперёд.
И жизнь – не сок мне, а компот,
Где я – кусочки сухофрукта,
Что разварили очень круто.

Но сколь же странен чей-то вкус:
Меня ж варить – сплошной конфуз!
Ведь я – не персик, и не груша.
Я то, что, вряд ли, можно кушать.

Я то, что есть можно едва –
- Смесь дикобраза и кота.
И мой отвар – не вкус сиропа,
А желчь одна, в бульоне пота,

Где, вместо мякоти плода,
Лишь, с ядом, острая игла.






Был воздух, что железная руда.
Я сделал вдох, и то, не без труда.
Я сделал вдох, а он застыл в груди,
Отлившись в то, не в силах что уйти.

Я сделал вдох – и замер, на века.
Не шевельнуться, даже и слегка.
И в стали губ, меж твёрдостью ланит,
Теперь и слово стало, как гранит.







Как шкура волшебного зверя,
Сверкает на солнце снег.
Как иглы его – деревья,
Как взор его – утренний свет.

Бывает, что вздыбит шерсть он,
Завоет и засвистит,
Ударит морозной плетью,
Коль ветер его разозлит.

Уж лучше – пусть тихо дремлет,
Даря, как мурлыканье, скрип.
А дворник – его причешет,
Чтоб не был лохмат и сердит.






Нет, жизнь – совсем не лабиринт,
А просто множество изгибов.
И время – не стрела, а винт.
И Бог – не данность, а лишь символ.

Судьба – лишь мысленная связь
Почти разрозненных событий.
И что-то не даёт понять
Единство мира, в тьме наитий.






Терзаемы ревностью к цельности неба,
К виденью недвижно царящего храма,
Мы все забываем – иллюзии слепы,
И верить в незыблемость – глупо и странно.

Но хочется душам, в изменчивом мире,
Растаять в блаженстве единого взгляда,
Когда, как в знакомой им с детства квартире,
Все вещи стоят под рукой, и где надо.






В моей душе – Великий Войд.
Помножив ноль на бесконечность,
Объял я время кривизной,
К мгновению низведший вечность.

Сознанья лопнула струна,
И вот уже я вне Закона:
Ни полнота, ни пустота,
Лишь время – лёд, испивший воду.

Несоразмерность ничему,
Лишь длительность, не протяжённость.
Не здесь ли мир творит судьбу,
Вплетая в мнимости возможность?







Спать. Испугаться. Вздрогнуть. Вскрикнуть.
Сесть. Оглянуться. Подскочить.
Схватить. Одеть. Нагнуться. Вынуть.
Засунуть. Выбежать. Настичь.

Ругаться. Убеждать. Заплакать.
Кричать. Отчаяться. Махнуть.
Вернуться. Откупорить. Звякнуть.
Налить. Поморщиться. Хлебнуть.


Беспечно. Неожиданно. Тревожно.
Внезапно. Потрясённо. Зло.
Стремительно. Натужно. Осторожно.
Рассеянно. Поспешно. Тяжело.

Отчаянно. Бесстрашно. Горько.
Безумно. Безнадёжно. Широко.
Устало. Механически. Негромко.
Поспешно. Мимоходом. Глубоко.






Я склонился к самой воде:
В ней трепещет моё отражение.
Это я! А ведь мог бы вполне
И иное иметь воплощение.

Мог собакою быть. Иль котом,
Чтоб терзать слух ночными руладами.
Или мог бы стать синим китом,
Что плывёт меж морями и странами.

Или вовсе – обычной блохой,
Слепнем злым, червяком, или мухою…
Фу!.. Нет, лучше быть просто собой:
Я лежу, жру помои и хрюкаю!

Хрю-хрю…







На скамейке, с бездомным котом,
Мы вдвоём коротали время.
И вдруг вспомнил я детство, свой дом,
Когда гладил рукой нежно зверя.

Кот мурлыкал и щурил глаза,
Подставляя бока худые.
Эх, вернуться бы в детство назад,
Когда мама и папа были!

Сердце сжалось, и в горле – ком.
Как жесток этот мир на деле!
И отец был, и мама, и дом!
Словно душу до слёз раздели.

И как будто по телу – ток.
Вдруг почувствовал – мама рядом.
Мне сказала. – Ну, здравствуй, сынок.
Что, в больнице опять? Непорядок!

Пусть всего только пару минут.
Но мы вновь были вместе с мамой!
И опять – один кот лишь тут.
Замурлыкал и моется лапой.






Он свернулся в тугой клубок.
Затаился на самом дне.
Лишь внутри бился островок
Тот, что помнил ещё о себе.

Дни летели, сменяя ночь,
Сжав века в остриё иглы.
Тот, кто видел его – бежал прочь.
И так сделал бы даже ты.

Но в пластах отлагаясь эпох,
Даже время находит смерть.
И его нашёл новый Бог
И взял в руки, чтоб рассмотреть.

Побелели и сжались уста.
Устрашился его даже Бог.
- Всё вернуть на свои места! –
- Но и Он это сделать не смог.






Тучи в небе хороводятся.
Стаи чёрные ворон.
Русская чересполосица.
Битый временем вагон.

Где-то спят и видят Сколково.
А я вижу огород.
Нью-Москва две тыщи… сколько там?
Нью – они, а Олд – народ.

Едет-едет меж оврагами
Не Сапсан, а тепловоз.
Шебуршат в Кремле бумагами:
Напосерп, нанонавоз…






Я по коже шагаю планеты.
Я смотрю в лицо небесам.
Всё исчезнет, когда-то и где-то.
Только прежде – исчезну я сам.

А мне хочется знать все ответы.
А мне надо дожить до конца.
Я хочу заглянуть за край света
И начало найти у кольца.

Я с блаженством вдыхаю воздух.
Солнце кожу ласкает теплом.
В любой миг уже может быть поздно:
Мы лишь в это мгновенье живём.

Испаряются чёрные дыры.
Время, сжавшись, ползёт кротом.
Если все мы – из звёздной пыли,
Значит, небо и есть наш дом.







День таял, как снежинка на руке.
Мгновенья падали беззвучно, прямо в вечность.
Я был один, а может быть – в себе.
Я постигал в извечном – быстротечность.

Но мои мысли, что густой сироп –
– Застыли вязкой, неподвижной лужей.
И вот, в пещере я – слепой циклоп,
А все ответы – с овцами, снаружи.

И мир вокруг, как хитрый Одиссей,
Смеётся лишь, язвительно и громко.
Опять стена, там, где должна быть дверь,
И не ответ, а обещанье только.

Но дуновенье, в липкой тишине:
Твоё касание вернуло из иного.
И понял я, что ты – всегда во мне,
И то, что мне – не надобно другого!






Огонь чадил. Тень прыгала на стены.
Снаружи выло дикое зверьё.
Мир не сумел осилить перемены
И, расколовшись, камнем лёг на дно.

Сжималось время, сталкивая лбами.
Непримиримость разделял один лишь клик.
Доктрины с лживыми, ненужными богами
Срывались, в ярости, на виртуальный крик.

Мир стал другим. Мог каждый быть повсюду.
Границы рухнули под натиском идей.
Но миг величия сменился вдруг абсурдом,
Явив могущество невежества людей.






Осколки дня закат расплавил
И вылил чёрною смолой.
Выкипало небо пузырями,
Что тут же лопались звездой.

Словно на плёнке старой фильма,
Проплавилась дырой луна
И поплыла куда-то, мимо
Натёков облаков она.






Хочу проснуться – не могу:
Не разорвать мне сна дугу.
Сто тысяч вольт её удар.
На кончике души – нагар.

Сплетаясь кольцами змеи,
Я бьюсь и рву себя внутри,
Чтоб тут же, из открытых ран,
Опять истечь навстречу снам.






Всё то, что есть: травинка и река,
ль облако летящее по небу,
Твой взгляд приветливый, или твоя рука –
- Всё сводится к мельчайшему размеру.

Там, у границ иного бытия,
Живут частицы по закону цвета.
Их ароматы дразнят всяк меня
И очаровывают странностью ответа.

Там всё не так. Там всё внутри себя.
Там части больше своей суммы в целом.
Там дальше вглубь уже пройти нельзя,
Не примирив свой разум с полным бредом.

И всматриваясь в это колдовство,
Порою трудно до конца поверить,
Что это мира то же вещество,
А не в иное призрачные двери.






Два паука в одной стеклянной банке,
Чьи руки в равной степени в крови.
Они готовились к одной великой драке,
Вот только разные к тому избрали дни.

Один губил во имя чистой расы.
Другой твердил про праведность труда.
Но оба смертью создавали массы,
Где человек – безликая руда.

Химеры вечного, всемирного господства
В мир принесли лишь боль и нищету.
Но до сих пор любители уродства
Их превозносят, словно красоту.

Нельзя достичь величия народа,
Держа его на уровне скота.
Достоинство, законность и свобода –
- Вот процветания и счастья три столпа.






Мир рассмотрен со всех сторон:
Вот уж пойман и Хиггса бозон.
Или что на него столь похоже.
Аж мурашки бегут по коже!

Только будет ли легче – вопрос.
Мир загадкой доводит до слёз:
Мы рисуем портрет его тени
Бледной краской своих же сомнений.






Вывернут наизнанку.
Выжат до капли весь.
Я бублик, что стал баранкой.
Я жмых, что оставил пресс.

Слова, что как сок сочились,
Буквально ещё вчера,
Сегодня остановились
На кончике мёртвом пера.






По пояс в траве густой
Иду серединой лета.
Воздух – пьянящий настой
На свежей дольке рассвета.

Походка моя легка.
Душа – беззаботно лучиста.
Я сам не заметил, когда
Проснулся вдруг оптимистом.






Над Москвой громыхала гроза.
Посылала на землю стрелы.
Попадала не в бровь, а в глаза.
Заставляла стать душу бестелой.

Было страшно. И мы тогда
От ударов небесного света
Под защиту бежали Христа,
Что тогда выступал в Моссовета.






Никто не знал, откуда он пришёл.
И даже в день какой, никто не помнил.
Пусть не всегда всё было хорошо,
Теперь никто и друга бы не обнял.

Он всех хотел благословить собой.
Он думал, знает все секреты счастья.
Он вечный мир решил привить войной
И мерил равенство фасоном общим платья.

Он говорил – мир полон страшный тайн,
И кто молчит – замыслил что-то злое.
Раз патриот – гордись и почитай
И будь послушен, с прочею толпою.

Но друг за другом уходили дни,
Слагаясь в месяцы, а вслед за ними – в годы.
Лицо темнело сгорбленной страны,
Навек лишённой счастья и свободы.






Охватило безбрежным холодом.
День за днём точит чёрным голодом.
Ко словам и мольбам равнодушное.
Неизбежное и ненужное.

Там, где сходится с чёрным белое,
Оно делает верным неверное,
И кроша всё в безумное крошево,
Оставляет навеки прошлому.






Чернела в вечность бездна неба,
И звёзды целились в окно.
А я, ломоть отрезав хлеба,
Пил сладкое, как мёд, вино.

Как штопор, что вкрутили в пробку,
Я всажен был в ушедший день.
Скатилась капля к подбородку.
Смахнуть бы, да тянуться лень.

Весь погружённый в то, что было,
Я хлеба чёрствый ел кусок.
И глядя на окно уныло,
Вина пил за глотком глоток.






Где-то грустит Медея,
Греясь у чашки чая.
Змеем недвижным время
Дремлет у вечности края.

Пусто беззвёздное небо:
Звёзд догорели свечи.
А где-то, как в голод - хлеба,
Ждут долгожданной встречи.






Хочется крикнуть. – Остановите!
Но я как зацепер на вагоне метро.
Или как Ленинград, что стал снова Питер.
Нет, это, по-прежнему, всё не то!

Словно пара в вальсе, что кружится всё быстрее,
Или же воронка падающей на дно воды,
Я бегу по кругу с каждым годом всё злее,
С острым чувством страшной и скорой беды.

Но, как и волчок на тоненькой ножке,
Я могу стоять, лишь описывая круги.
Наверное, как и все, я - сумасшедший немножко,
Которого кто-то лечит ударами электродуги.






Словно бегущий по следу бродячий пёс,
Или заблудившаяся среди туч звезда,
Где-то в мире бродит тот самый вопрос,
От которого болью сведёт уста.

В каждой книге рассыпано так много слов,
Но они всего лишь как капли дождя,
Пересказ чужих и не нужных мне снов,
Что слегка намочат и стекут с меня.






Где-то путала строчки, сбиваясь на повесть,
Тонким кружевом ловко сплетая слова,
Не твоя или чья-то конкретная совесть,
А, наверное, чья-то любовь и судьба.

Из разрезанных вен изливаясь по капле,
Погружалась в несбыточно-чувственный сон,
Оставаясь навеки в том самом спектакле,
В понедельник, иль среду, играл когда Он.

Странным холодом ветер ласкает деревья:
Это мельница крутит своё колесо.
В нас с особым азартом швыряют каменья,
Кто во имя добра исповедует зло.






Каждый день я с жизнью играю в прятки:
Делаю вид, будто меня вовсе и нету.
Но, увы, с вниманием у неё всё в порядке,
И она, хвать за шкирку, и тащит к свету.

И повертев меня так и эдак,
Словно бы я редкостная тварь какая,
Она брюзжит. – Ну, ты, блин, и калека!
И что с тобой делать? Прямо, не знаю!

А я болтаюсь. Беспомощно машу руками и ногами.
От растерянности громко хлюпаю носом.
И грустно думаю, что заболев однажды стихами,
Я перестал соответствовать современному спросу.






Этот город, как древний, проснувшийся вирус,
Что терзает болезнью моё нутро.
Здесь любое время уходит в минус,
А любые дороги ведут к метро.

Обезумев от собственных вечных истерик,
Он, с рассвета до ночи, твердит одно:
- Дайте мне денег! Ещё больше денег! –
- А потом, в отчаянии, шагает в окно.

Его руки исколоты грязным шприцем,
Переполненным нефтью и наркотой.
Но себя он считает, не меньше, чем принцем,
Пусть с душою раба, под гнилой наготой.

И мечтая навеки забыть про совесть,
Он на ней вышил храм золотым крестом,
А потом всем попам сделал сзади прорезь,
Чтоб им было удобней махать хвостом.







Я с надеждой заглядываю дню в глаза.
Я считаю цифры в счастливом билете.
Но каждый раз меня безжалостно режет фреза
Того, кто не хочет быть ни за что в ответе.

И я снова прорисовываю мелом пунктир,
По которому иду от рождения к смерти,
И благодарю мир за то, что хотя бы не один:
Что у меня есть ты, на этом, не понятно каком, свете.






Как зимою стекло – прихотливый узор,
Как лиана – вокруг ствола,
Я опутан верёвкой, что пойманный вор,
Или сплетней – пустая молва.

Но рассыпав, как бусины с нитки, слова,
Я лишь, молча, смотрел на то,
Как рождалась из платья твоя нагота,
Ту, что прежде не видел никто.

А затем, вверх взметнулись два белых крыла,
И, объятья презрев Земли,
Ты куда-то неспешно меня понесла
От моей, сплошь нелепой, судьбы.






Половицей скрипит снега крошево.
Нос брезгливо кривит рождество:
Год родился опять недоношенным,
Позабыл бог своё ремесло.

А в Кремле стоит ёлка высокая,
И на ней висят трупы сирот.
У России душа жестокая
И постыдно безмолвный народ.

Дураки и льстецы лижут задницу.
Хмурит брови великий Пу.
У него душа каракатицы,
Что вселилась в бесчувственный труп.

Но взойдёт ещё солнце вольности,
И свобода разрушит трон.
Кто молчал, вдруг лишится покорности
И изгонит мерзавцев вон.






Кому-то нужен модный и дорогой аксессуар.
Кто-то стремится потешить своё тщеславие.
Для кого-то это – работа, а кому-то – навар.
Но я о тех, у кого сжалось сердце от чужого страдания.

Кто вдруг протянул руку в холодную, злую тьму,
Что равнодушной жижей затопила улицы,
И, нащупав там несчастную, собачью судьбу,
Сделал её верным другом, или преданной спутницей.

И теперь, под заливистый, собачий лай,
Радуется ныне общей, на двоих, истине:
Что совсем не обязательно строить всеобщий рай,
А достаточно, хотя бы раз, проявить доброту и бескорыстие.






Сон сминая когортой грохота,
Прям из чрева стального будильника.
Будит день, ради нового опыта,
С деликатностью подзатыльника.

Светит солнцем в зрачок злобным доктором.
Тормошит и трясёт безжалостно.
Плещет в душу вода забортная,
Обжигая холодной реальностью.






Мы, как цветы из-под снега,
Или как смех сквозь слёзы,
Всё не теряем веру
В жизни метаморфозы.

Поймав, надуваем синицу,
Краснея, с натуги, рожей.
- Злая, упрямая птица,
Ты не растёшь от чего же?!






Мы верим верой большинства.
Мы верим, во что модно верить.
Так верит червь – в кусок дерьма,
Так верит ключ – в надёжность двери.

И что нам смысл священных книг?
Мы их наполним чем угодно!
Нам нужен не ответ, а крик:
Кричать в неистовстве – так модно!

Запутан, тёмен древний миф.
Жестоки всех религий краски.
В них человек – всегда Сизиф,
Застрявший в бестолковой сказке.






Окольный путь. Далёкий свет.
И слово каждое, как рана.
Напитан ядом дикий бред,
Но счастливо внимает стадо.

Ведь мы, увы, пришли туда,
Где наша радость – боль другого.
Вся наша слава – во вчера.
И вот, «Вчера» хотим мы снова!

А в жизни, чем трухлявей пень,
Тем больше хвалится корнями.
Мы впереди планеты всей
В раденьи прошлыми делами.

А в настоящем нам закон
Один лишь писан – ненавидеть!
Собаку съели мы на том,
Сварив её в своей обиде.






Как от муки стиснутые зубы,
Пули-дни в проржавленной обойме.
Каждым выстрелом достичь пытаясь сути,
Обретаешь постоянство боли.

Чёрным цветом – радуга на небе.
Если птицы – то одни вороны.
Все вокруг живут согласно вере
В то, что строить надо лишь заборы.

Если брат, то, непременно, Каин.
Если чувство, то, конечно, злоба.
Лезут в душу с грязными ногами,
Прикрываясь Родиной и Богом.







Словно пальцы, на клавиши пишущей машинки,
Падают задумчиво, на землю, осенние листья.
Между ними, будто яркие фрики,
Лучи солнца, сквозь тучи, повисли.

Я иду, сгребая ногами осень,
И смотрю на хмурое, набухшее небо:
Ещё совсем недавно солнце садилось в восемь,
А сегодня – уже в семь почти совсем стемнело.

Я ползу словно улитка по склону,
Вверх по улице, по самому её краю.
И с каждой минутой, я всё ближе к милому дому
И к тебе, любимая и родная.






Скрытой камерой Дзиги Вертова
Из нутра я смотрю интровертова.
Жадно взглядом сжирая всё,
Насыщаю глазное дно.
На ресницы мне липнет реальность,
Не как данность, а просто формальность:
Мир - всего лишь картинка кино,
За которой - увы, ничего.
Лента Мёбиуса - трасса сознанья,
От рождения, до угасанья.
Вот - закат, а за ним - и восход,
Ну, а можно - наоборот!






День сегодня, что без ковчега – Ной,
Словно музыка, что слышится из чужих наушников.
Время тянется бесконечностью, помноженную на ноль,
Или биткоином, сложенным из деревянных рубликов.

Я вдыхаю воздух, вязкий, словно холодный гной,
Чувствуя, как костенеют сердце и лёгкие.
Если мы и не вагоны, что мчатся по прямой,
То мы всё равно, пусть и уникальные, но всего лишь токены.






Звёзды взирают с неба
Холодными, злыми глазами.
С усмешкой зловещей дон Рэба
Руки воздел над нами.

Пахнут снежинки ядом
И високосным годом.
Смерть уже ходит рядом,
Беззубым, безносым взводом.

И мы виноваты сами,
Что правят усы пескова,
Ведь все мы – трусливые бляди.
Не все… Но, увы, слишком много.






Словно марсиане из "Войны миров",
Гудит над головою зловеще небо.
Сорван с земли седьмой покров,
И люди превращаются в горы хлеба.

Бесформенным тестом, дрожащий комок,
Расползается белёсым, огромным телом,
С миллионами рук и миллионами ног,
И с одним зловонным миллиардозубым зевом.

Новая эра. Эпохи ход.
Сброшена плоть, как балласт былого.
Вечность призывно к себе зовёт,
Чтобы вкусить сладость метаиного.






Не знает солнце о луне.
Не знает кошка о Моне.
Не знает снег, что есть вода.
И ты не знаешь, что есть я.

Кто я? Кто ты? Не в том вопрос.
Всегда прямая – под откос.
Туда, где впаян горизонт:
Земли кольцо – в небесный зонт.

Чека гранаты – прям в коре
Фронтально встроенной в тебе.
Смотри и слушай. Но не трожь!
Понять не сможешь, лишь взорвёшь!






Усмехнулся криво и смотрит вскользь.
Но бьёт точно, не мимо, прям с размаху – гвоздь.
Набухают знамёна в кровь гражданской войны.
Всем осталось немного до великой беды.
Вечный двигатель крутит вкруг себя пустоту.
В чёрном омуте смуты обретают судьбу.






Словно дождь, кометы сыплют с неба.
Или нет – Мюнхгаузены на ядрах.
Рассекая ночи чёрной сферу,
В нас вбивают тошноту из Сартра.

Руки шарят под землёй, в могилах:
Там покой от суеты и страха.
Пропитавшись тёмной, мёртвой силой,
На горе потом свистят толпою раков.

Водят сновиденья хороводы
Вокруг бледных, скалящихся масок.
На снегу кровавые разводы
От разбитых тошнотою касок.






Главное – что я есть.
Важно – что я существую.
Пусть не пойму, что здесь,
И как, вообще, живу я.

Мир познаваем? О, да!
Но постижим? Не знаю.
Но только лишь в этом всегда
Я себя обретаю.

Часть познаёт себя,
Воссоздавая смыслы.
Я – это лишь игра
В лукавые, мнимые числа.






Как не было ничего до, так не будет ничего и после.
И не важно, в какой точке времени я сейчас нахожусь.
Я – кот Шрёдингера, который сам к себе пришёл в гости.
Сам не зная куда. Сел и говорю, - Ну, и пусть!